“Предатель! Контра! Девять граммов в висок!” — слышал он, шагая под конвоем пешим этапом с “политическими”. “В зэках оказался за одно то, что в плену остался жить”, — говорил о себе Николай Дмитриев. В Чукотлаге, в вечной мерзлоте, он оттрубил 8 лет. Сдвоенные нары, покрытые оленьей шкурой, делил с братом знаменитого поэта Александра Твардовского — Иваном. Когда в 1960 году в самиздате вышло продолжение знаменитой поэмы “Василий Теркин на том свете”, мало кто знал, что образ главного героя списан с бывшего замкомполка, бригадира бесконвойной бригады заключенных залива Креста, “врага народа” Николая Дмитриева.

О том, как сложилась судьба прототипа знаменитого бойца, узнал спецкор “МК”, побывав накануне Дня памяти жертв политических репрессий в Череповце, в гостях у его дочери.

Николай Петрович, как Василий Теркин, мастерски играл на баяне. 1990 год.

Снятый с антресолей патефон — как машина времени. Хозяйка крутит ручку, игла плавно опускается на массивную черную пластинку, и над нами плывет довоенное танго.

Весна 1941 года. Этой датой отмечена групповая фотография, что приклеена к внутренней стороне крышки патефона. С пожелтевшей карточки на нас смотрят курсанты. Бритые головы, цыплячьи шеи — практически мальчишки, ставшие вскоре командирами стрелковых взводов.

— Выпуск Лепельского пехотного училища, которое перед самой войной было переведено из Белоруссии в Череповец, — говорит Ольга Николаевна. — Отец у них был любимым преподавателем. Уходя на фронт после ускоренного курса обучения, ребята сфотографировались, карточку вместе с патефоном подарили на память папе.

До самой смерти каждый год 22 июня и 9 Мая Николай Петрович, заводя патефон, обращался к своим подопечным лейтенантам по именам… Из выпуска только троим довелось вернуться домой.

24–летний майор Николай Дмитриев, еще герой. Второй Белорусский фронт.

Николай Петрович понимал, что и сам выжил чудом. После нескольких рапортов в 42–м его все–таки отправили на фронт. Принял под командование минометную роту. Это была самая выбиваемая категория бойцов. Участвовал в Полесской, Белорусской, Могилевской операциях. Два раза выходил из окружения, трижды был ранен. “Только у черта в брюхе не был”, — любил повторять Дмитриев.

Под Ельней в феврале 44—го шли ночью колонной в темноте. По донесениям разведки деревня, куда направлялись, была занята нашими войсками. На подступах к селу напоролись на ураганный огонь фашистов.

— Отец помнил разрыв, на нем загорелась одежда, начало обжигать тело, он пытался сопротивляться, когда чьи-то руки в копоти стягивали с запястья часы, а потом потерял сознание, — говорит Ольга Николаевна. — Очнулся после тяжелой контузии на нарах. Не сразу понял, что оказался в плену.

Когда шло массированное наступление, майор Дмитриев томился в лагере для военнопленных, потом его перебросили в концлагерь во Францию, следом в Швейцарию. Были истязания, баланда из муки и осознание: “руки назад, неси советскую гордость за колючую проволоку”.

— Разве мог отец — кадровый военный и патриот — остаться в плену? Из лагеря в Рупольдинге организовал побег, интернациональным составом они пробирались в расположение наступающей американской армии северо—восточнее Мюнхена. И в самый ответственный момент у отца случился приступ аппендицита. Он буквально умирал, начался перитонит, истощенные друзья по концлагерю несли его по очереди на руках. Каким–то чудом нашли пожилого немца-врача, который сделал ему операцию, а потом перевез в международный госпиталь Красного Креста.

Отец вспоминал: “Лежу в коридоре, и вдруг началась суета, каждый меня обнимает, хлопает по плечу. Оказывается, Германия капитулировала”.

“Возьмите руки за спину! Пройдите!”

Конец войне! Для миллионов людей — радость, а для Николая Дмитриева — начало долгой беды. Полгода он провел в фильтрационном лагере, который ничем не отличался от исправительно-трудового. Подследственные работали по 10 часов в день, а вечерами и ночами их вызывали на допрос.

— После проверки отца отпустили домой, в Череповец. Специальности, кроме военной, никакой. С большим трудом ему удалось устроиться диспетчером в речной порт и поступить на заочное отделение Ленинградского института инженеров водного транспорта.

11 июля 1947 года Николая по доносу арестовали. Был скорый обыск, жена кинула в потертый фибровый чемодан смену белья, кусок мыла и пачку печенья. В памяти застряла на долгие годы фраза спецконвоя: “Возьмите руки за спину! Пройдите!” Дмитриеву вменили “контрреволюционную агитацию”, то, что “в присутствии свидетеля Лебедева высказывался в отношении Политбюро и вождя ВКП(б), восхваляя фашистскую Германию, клеветал на материальное положение трудящихся в Советском Союзе”, “высказывал сожаление по врагам народа Каменеву, Зиновьеву”.

 Чукотка усеяна могилами зэков. Трупы сваливали в заранее вырытую бульдозером траншею на втором километре от поселка Эгвекинот.

— Отца сдал свой же, хороший знакомый. Два года его держали под следствием в тюрьме в Вологде. Мама каждую субботу ездила к нему из Череповца, привозила передачи. Как ей это удавалось в голодные послевоенные годы? Да еще нанимала адвокатов, которые брали деньги, а на суде отсиживались и не защищали.

Дмитриева держали в одиночных камерах, пытали, не давали спать, пока не начались галлюцинации. Требовали признаний. Он ничего не подписал. Николая приговорили к лишению свободы сроком на десять лет.

Специальная отметка на уничтожение

— После объявления приговора отец вернулся в камеру с абсолютно седой бородой. В его личном деле стояла специальная отметка “на уничтожение”. Это был знак для руководства лагеря: не щадить, при первой же возможности убить.

В начальнике пересыльного лагеря в городе Сокол Вологодской области Николай Петрович узнал своего тезку, сослуживца по пехотному училищу.

— Николай Глазурин дал возможность маме попрощаться с отцом, устроил им свидание, а главное — убрал из его личного дела значок на уничтожение. Так и сказал: “Коля, больше я для тебя ничего сделать не могу”. По сути, он спас отца.

А потом были бесконечные пересылки. Дорога выпала на север, в порт Ванино, дальше некуда: чукотский лагерь, “Дальстрой”. В сентябре 1950 года пароходом “Миклухо-Маклай” Николай Дмитриев прибыл в Эгвекинот. “Тридцати неполных лет — любо ли не любо — прибыл Теркин на тот свет, а на этом убыл”, — писал Александр Твардовский о своем герое.

В гиблом, вымерзшем мире зэки строили дорогу от Берингова моря к Ледовитому океану, к руднику Иультин. С каждой навигацией выгружали на берег по 1,5 тысячи зэков. Треть из них не доживала до следующего лета.

Бараки зэков — землянки на вечной мерзлоте: каркас деревянный, изнутри обит фанерой, снаружи обтянут брезентом или плотной тканью, до окон обложен тундровым торфом. Чтобы не замерзнуть, нужно топить непрерывно печку-времянку, сделанную из разрезанной железной бочки.

— Отцу повезло, он не попал на рудники. В штольнях уже через год–два подхватывали силикоз легких и умирали. Миновали отца и общие работы, на зоне он плотничал. День начинался с криков и матерной брани дневального. Вскакивали с нар на сырой, промерзший пол, бежали разбирать валенки, принесенные из сушилки. Не успеешь — все разберут, а оставят опорки. Об умывании забыли на долгие годы: воду привозили только для питья. Стригли бороды и волосы зэкам машинкой, когда они ходили в баню. По утрам вместе с пайкой давали иногда по селедке. Раздирали ее и быстро съедали, стоя в очереди в специальной загороди. Всем требовалось проглотить ложку коричневой мази из стланика, для профилактики цинги. Отец глотал, тем самым сохранил целыми зубы.

Потом их выводили на работу. Бригада отца рубила деревянный мост. Бревна в вечной мерзлоте — ценнейший материал. Отец рассказывал, что собирали все чурки, щепки, складывали в мешки и отправляли на растопку — в дивизион, на вахту, кухню, себе, нарядчику.

Конвоирам, сидящим у костра, привозили горячий обед, сидельцы доставали сбереженные за пазухой от мороза пайки хлеба.

Вечером в бараках при свете “колымки” — консервной банки, в которой ровным пламенем горел бензин, — подшивали валенки, били вшей, катая по скинутому белью бутылкой.

Выжить отцу в этих нечеловеческих условиях помогла крестьянская закалка. Родом он был из небольшого села Смоленской области, с 11 лет ходил в школу в город по пять километров. Еще у него была очень крепкая нервная система, хороший, здоровый сон. К тому же он был, как Теркин, веселого, легкого нрава. Сыпал шутками, балагурил, обиды долго ни на кого не держал. А когда брал гармошку, непременно обрастал друзьями и приятелями.

Дружба с Твардовским

Экстремальных ситуаций на зоне хватало. Однажды замело перевал, два иультинских лагеря оказались изолированными, у них заканчивались запасы продуктов и угля. Начальство выпихнуло зэков на расчистку перевала. Работами руководил отец. Выехали тремя бульдозерами. Дорога, забитая снегом, шла в обход сопок, местами над ущельями, крутизна доходила до 80—85 градусов. Отец, обвязанный веревкой, ходил с шестом на разведку трассы, не раз срывался под откос. За неделю они пробились до 194-го километра. Начальник лагеря выдал две бутылки спирта и консервы.

“Враги народа”, бывшие фронтовики, держались вместе. “За колючкой закон — тундра. Правды в Чукотлаге никогда не было”, — любил повторять Николай Дмитриев.

Подружился Николай Петрович с братом Александра Твардовского — Иваном, простым русским человеком “от земли”. Тот попал в плен в самом начале войны. Близ местечка Вяртсиля их первая стрелковая рота 367-го стрелкового полка была на три четверти загублена в первом же бою. Бойцы были буквально брошены под истребительный огонь немцев. Кто выжил — попал в плен.

 Николаю Петровичу довелось работать во многих лагпунктах вдоль трассы от Эгвекинота до Нижнего Иультинского лагеря. Шесть лет и триста дней оттрубил он на Севере. Со смертью Сталина выпала “политическим” амнистия.

— Уехал отец на материк в 1954 году. Сестренка, встречающая с мамой отца на вокзале, испугалась. Она практически не помнила отца. Он вернулся с бородой, грязный и вшивый. Всю его одежду и привезенные вещи мама тут же сожгла в печке. Отрезала его прошлую каторжную жизнь.

Родителям не просто было заново начать вместе жить. Отец устраивал маме сцены ревности, постоянно ее упрекал, выяснял, как и с кем она жила в его отсутствие. Через два года, в 1956-м, родилась я. До 15 лет от меня скрывали, что отец сидел в тюрьме. Он был для меня непререкаемым авторитетом. Папа возглавил крупное строительное управление. Я пошла по его стопам: поступила в строительный институт.

Но у тюремного срока Николая Петровича оказалось долгое эхо.

— Моя старшая сестра, чувствуя клеймо “дочери врага народа”, выросла очень закомплексованной. Мама всю жизнь на кухне закрывала вытяжку: а вдруг кто–то решит подслушать их разговоры. Когда отец начинал рассуждать о политике, она махала на него руками: “Молчи, тебя снова посадят!” А папа, пройдя лагеря, не ожесточился, не озлобился. Спокойно рассуждал, что, если бы не попал в плен, сделал бы прекрасную карьеру военного. До самой смерти отец оставался очень увлекающимся человеком. Сначала разводил кроликов, выделывал шкурки, шил шапки. Когда в Вологодской области мы купили дом, он увлекся огородничеством, выписывал из–за границы семена диковинных растений, скрещивал, прививал деревья.

…В доме у Ольги Николаевны в рамочке на стене весит фотография отца, где он играет на гармошке. Фуражка набекрень, чертики в глазах — вылитый Теркин.

В 90-е годы, в период перестройки, стали открываться архивы. В чукотском поселке Эгвекинот энтузиасты–краеведы обнаружили дальстроевскую личную карточку заключенного Ивана Трифоновича Твардовского, работающего модельщиком на автобазе.

Заведующий краеведческим музеем Владимир Переладов написал Ивану Трифоновичу по месту прописки в Нижний Тагил и неожиданно получил ответ. Потянулась ниточка к прототипу героя “Теркина на том свете”. Бывший сиделец сообщил о друге семьи — Николае Дмитриеве, с кого во многом его брат и списал образ Теркина №2.

Вскоре и сам Николай Петрович дал о себе знать из Череповца. Причем в стихотворной форме. Подражая Твардовскому, от имени Василия Теркина он написал:

“Дома, в поле и на стройке бой ведет
за перестройку!
Фронтовую гимнастерку с орденами в
День Победы
Вновь надел Василий Теркин,
вспомнив радости и беды.
В руки взял свою двухрядку
и поведал по порядку:
О Твардовском, о поэме
и о речке Амгуэме,
Где, как описал поэт, находился “Тот свет”.

Череповец—Москва.